В поисках смыслов – Спектакль «Небо позднего августа» вызывает двоякое острое чувство: с одной стороны, ощущение тотальной, давящей обыденности (по сути, со сцены перед нами предстает жизнь такая, какая она есть), с другой – мы испытываем ощущение неправильности, что вот это «то, что есть» существует в таком виде. Нам такая жизнь кажется слишком мелкой, слишком ничтожной. При этом актеров, задействованных в постановке, вы периодически, как на шахматной доске, перемещаете: они то играют свою роль, то становятся за операторский пульт, то есть берут в руки видеокамеру. Мне думается, что это не только сугубо техническая приспособа, чтобы показать спектакль нового современного формата. Самым считываем важный скрытый смысл – человек сам себе режиссер. То есть свою жизнь – ту жизнь, которой мы недовольны и считаем неправильной, – мы срежиссировали сами. Можно ли считать эту мысль стержневым лейтмотивом этого спектакля? – Спектакль рождается в голове зрителя, поэтому все смыслы, которые вы вычитываете, они правильные не потому, что мы их туда закладывали, а потому что не бывает неправильных смыслов. Спектакль – это некая самоорганизующая структура, в которую мы, конечно, как создатели (режиссеры-постановщики и артисты) что-то вкладываем, но рождается он уже в диалоге со зрителем. Для меня история срежиссированной собственной жизни не важна, а важно принципиально другое. Вы правильно отметили некую технологически- энергетическую вещь, когда артисты, участвующие в спектакле, сами снимают своих коллег, тут же переходя в роли и возвращаясь обратно в ситуацию съемки. Это уже не техники, а люди, которые энергетически, эмоционально погружены в спектакль. Поэтому съемка становится одушевленной просто за счет их включенности в это дело. А так – я этих смыслов не закладывал, если вы их читаете, то прекрасно. – Благодаря огромным экранам, которые установлены на сцене, мы видим некое зазеркалье, стеклянный лабиринт, в котором человеческие души (души современных людей, потерявших смысл жизни) заблудились, от- чаянно ищут выход, но найти не могут. И там и застряли, в этом зазеркалье. – Совершенно верно, спектакль о людях, потерявших смысл существования в ощущении какой-то глобальной катастрофы. И в этом ощущении больного времени люди пытаются найти свои личные стратегии, личные смыслы. – А есть ли выход для таких людей, или это тупиковая ситуация? Я вот, например, посмотрев спектакль, не увидела той ниточки Ариадны, которая вывела бы их из лабиринта. – Я пока такой ниточки не знаю, пока ее нет. Мы ставим спектакль про предощущение катастрофы. – Во время спектакля меня не покидала одна параллель, которую я мысленно проводила с чеховскими героями. Герои произведений Чехова тоже, казалось бы, ведут непритязательные разговоры, а потом кто-то вдруг неожиданно выходит за дверь – и стреляется. В спектакле «Небо позднего августа» пострадавшей стороной стала, пожалуй, лишь пачка томатного сока. Хотя один из героев, которого играет Руслан Шапорин, неоднократно говорит об уходе из жизни (не впрямую, а как бы даже самому себе лишь намекая). Но трагедии не происходит. Суицид – это тоже поступок, вызов обществу, Богу, если хотите. А на подобный поступок герои уже не способны. Они и жить полноценно не могут, и умереть, по сути, тоже не могут. Подобные герои – это веяние современной драматургии, чисто художественное явление (вы помните, как для того или иного времени характерны трендовые темы – то все писали про маленького человека, то про героя труда и т.д. ), или современный человек действительно измельчал? – У Чехова далеко не во всех пьесах стреляются, но сравнение с чеховской драматургией для меня ценно. Каждая пьеса Чехова – это тоже про попытку найти смысл жизни, при том что жизнь, как нам в буддизме говорят, сильно несовершенная штука. Как искать смыслы там, где их сложно найти, как искать смыслы, когда они ускользают от нас. Это главный вопрос и жизни, и этого спектакля. А особенно как искать их в ощуще- Интервью нии кали-юги1 и всего того страшного, что происходит на земле. Что касается суицида… Мне скоро предстоит ставить «Ромео и Джульетту», где в финале двойное самоубийство. Как я к нему отношусь? Есть некая традиция воспринимать «Ромео и Джульетту» как гимн любви, когда люди пожертвовали собой ради любви. Я это воспринимаю иначе. У меня есть взрослый сын, и если, к примеру, мне скажут, что он покончил с собой из-за любви, для меня это будет самый неправильный выход из жизненной ситуации. Всем нам приходят какие-то отчаянные мысли. И герою тоже приходит эта отчаянная мысль, которая поселяется у него в голове – «не закончить ли все это к чертям собачьим», – потому что непонятно, зачем просыпаться, ради чего жить, от чего испытывать радость, от чего испытывать азарт, непонятно, кого любить… Это все страшные вещи. Вот вы говорили про ниточку – я ниточек пока не вижу и не знаю, но очень надеюсь, что каждый из нас, пройдя через кризисы, через отчаяние, через желание умереть, все равно потом находит какие-то способы жить дальше, и жить осмысленно. Поэтому я думаю, когда мы рассматриваем героев, которых играют Руслан Шапорин и Егор Уланов, мы рассматриваем ситуацию глубокого кризиса, но это кризис, который куда-то их должен вывести. Я не знаю, куда, но когда человек доходит до дна, он должен от него оттолкнуться и куда-то дальше выйти. – А вы лично в своей жизни проходили через такие моменты, как утрата смысла жизни? И как вы это состояние преодолевали? – Бывают какие-то кризисные времена, это от разного зависит. И когда я ставлю спектакль, я как раз говорю про себя. Поэтому говорить откровенно про себя на примерах личной жизни уже не вижу смысла. – В спектакле задействованы актеры Омского академического театра драмы. Каким был ваш принцип работы с артистами во время репетиций: вы старались натолкнуть их на какие-то мысли, чувства, импульсы, смыслы, и тогда уже они сами выстраивали рисунок своей роли? Или изначально в работе присутствовала некая заданность: вы сами давали четкую установку, что актер должен сыграть? – Принцип работы у меня давно уже такой: разговаривая с артистами о смыслах того, куда и зачем мы движемся, я предоставляю им полную личностную свободу, и только в этом вижу смысл и режиссерской, и актерской профессии. Бывают другие подходы, но для меня только один этот подход интересен. Я стою на том, что в сегодняшнем театре мне совершен- но неинтересна виртуозно сыгранная роль лицедеем, а мне интересна человеческая живая личность на сцене. Поэтому любой текст, любая дра- матургия воспринимается как повод для проявления этой личности. Если обстоятельства пьесы артисту далеки, то я скорее буду менять обстоятельства пьесы, чем менять психо- физику артиста. Самое важное – это ощущение себя в мире этими конкретными живыми людьми, и под это строится весь процесс. Интересно то, как люди готовы текст через себя отрефлексировать. – Если мы возьмем другие ваши постановки в других театрах, то в эпицентре вашего внимания были какие-то масштабные, эпи- ческие личности – Аттила, Мария Стюарт… А вот на сцене Омской драмы, в постановке «Небо позднего августа», мы видим героев из обычной современной жизни. А вам ближе какие персонажи? – И Аттила, и Мария Стюарт – это просто классическая драматургия. Да, есть ощущение, что это глыбы. Но для меня это точно такие же обыкновенные люди из нашей жизни. Через исторические тексты я все равно рефлексирую сегодня. Поэтому они ничем для меня не отличаются ни в подходе, ни в размере личности. Другой разговор, и это, конечно, совершенно разные культурологические игры, если я беру какой-то классический текст, которому 200, 300, 500 лет, и рассматриваю время через время – пытаюсь разглядеть сегодняшнее время через время написания текста. А иногда время написания еще и не соответствует времени, в котором находятся персонажи. Тогда возникают какие-то тройные фильтры, через которые мы все это разглядываем. Но все равно мы пытаемся осознать, что есть человек сегодня. Плюс историческая перспектива. Я пытаюсь вытащить этих людей из прошлого и поместить в сегодняшний день, чтобы посмотреть, как они себя в нем ощущают. Когда я беру тексты современные, игра возникает обратная – из частной истории хочется подняться на некий обобщающий размер, увидеть часть большого мира, в котором работают очень разные энергии, и все мы песчинки в огромном вихре жизни. Это попытка взглянуть на частную историю с точки зрения Космоса. Это разные движения: в одном случае мы движемся от мифа к повседневности, в другом – от повседневности к мифу. Поскольку движения противоположные, то немного разные природы игры. – Если мы затронем формат спек- такля со всеми этими техническими приспособлениями – экранами, видеокамерами. Как вы пришли к этой форме? – Я уже много лет этим театром увлечен. Первый целиком видеоспектакль «Ревизор» я сделал пять лет на- зад в Псковском театре драмы. Есть спектакли, которые я ставлю совсем без видео, но их немного. Эта природа игры меня увлекает как технологический подход, потому что позволяет совмещать театральность и безуслов- ность киношного существования, позволяет совмещать эффекты большой сцены и малой, с разглядыванием крупного плана. Это как в искусстве: кто-то пишет маслом, кто-то – темперой, кто-то лепит из глины, а кто-то высекает из мрамора. По моим эмоциональным склонностям сейчас хочется разговаривать на этом языке… Иногда обвиняют, что это уход от театра. Но для меня медиа – это еще одно выразительное средство в руках режиссера, и абсолютно легитимно им пользоваться, оно многое позволяет. Интервью – Какое впечатление на вас произвела омская труппа? – Я уже делал постановку в Омской драме – спектакль «Последний пыл- кий влюбленный», но это было очень давно, и тогда были задействованы всего два актера. Поэтому можно сказать, что сейчас произошло, по сути, первое знакомство. Труппа прекрасная. Артисты очень живые, увлеченные. Прекрасные люди, сотворцы. Впрочем, как и всюду. Театр – это такое место, которое собирает людей одной группы крови. Поэтому ты переезжаешь из города в город, а ощущения, что что-то сильно изменилось, у тебя не возникает. – Думаю, вас часто об этом спрашивают, но все равно я тоже задам этот вопрос. Ваши постановки часто номинируются на премию «Золотая маска». Какова формула успеха? – Когда-то давно мы с одним моим коллегой говорили о том, что вот хорошо бы поставить спектакль без оглядки на зрителей, дирекцию театра, мнение зрителей, критиков, конъюнктуру. Поставить спектакль, не пытаясь кому-то понравиться. По- моему, это единственно правильный подход, и мне кажется, формула успеха именно в этом – пытаться идти в неведомое и делать то, что лично тебе по душе. – Если бы в вашей жизни не случилось театра, чем бы вы занимались? – Я когда выбирал для себя театр, выбирал его несколько прагматично. Понимал, что ничем, кроме искусства, заниматься не хочу. Я учился в художественной школе, занимался литературным творчеством, писал стихи. Но когда выбирал театр, пон мал, что это может быть единственной профессией, которая не только увлекает, но еще и кормит, которая является инфраструктурой, позволяющей прожить. Поэтому, если бы не театр, наверное, занимался бы живописью или литературой.