Ну вот, круг замкнулся, теперь можно наконец и гештальт закрывать! – удовлетворенно воскликнул я, выходя из помещения Малой сцены Санкт-Петербургского театра юных зрителей им. А. А. Брянцева по окончании третьего, завершающего показа спектакля «Свидригайлов. Сны» в последний день XXIII Международного фестиваля «Радуга». Какое-то время назад доводилось видеть его в Омске на родной, что называется, сцене, а точнее – глубоко под ней, в узких катакомбах ОАТД (возведенного, как выяснилось, на фундаменте того самого «Мертвого дома»), куда режиссер Георгий Цхвирава забурился не только атмосферы ради, но, надо пола- гать, и в поисках возможной отмычки к секрету достоевского «подпольного человека». Аркадий-то ведь наш Иванович, господин Свидригайлов, он, кто бы спорил, разумеется, из этой особой породы. Так вот, после того «домашнего» спектакля, несмотря на весь произведенный им первоначальный эффект и максимальный историко-литературный бэкграунд (причем в самом что ни на есть прямом смысле сего аглицкого слова), не- смотря на впечатляющий genius loci и все такое, некоторые вопросы по отношению к самому концептуальному замыслу постановки возникали. Ведь ежели решили пробиваться к культурному слою омского острога, то отчего в компании Аркадия Ивановича, а не, скажем, того же Родиона Романовича, тамошнего сидельца? Раскольников в спектакле тоже имеется – во внешне сдержанном при недюжинной эмоциональной наполненности исполнения артиста Артёма Кукушкина, – однако он здесь все же лицо второстепенное – даром что финал спектакля, с раскрытым томом «ПиН» в руках и прочтением начальных фраз сибирского Эпилога бессмертного романа, доверен ему. Впрочем, название постановки недвусмысленно свидетельствует, кто будет играть в ней первую скрипку. При том, что Аркадий Свидригайлов, благодаря своей карьере шулера, имел все шансы в места не столь отдаленные угодить, да Бог миловал – все ограничилось долговой тюрьмой (откуда, как мы знаем, Марфа Петровна выкупила), в отличие от его прото- типа, некоего Павла Аристова, каторжника из благородных, о котором его «солагерник» Достоевский вспоминал впоследствии с содрогани- ем, выведя это «чудовище, нравственного Квазимодо» под литерами Но реальный злодей Аристов, хоть бы и привязанный к конкретному театральному рельефу местности, Цхвираву не заинтересовал (при том, что я ничуть не сомневаюсь: на стадии замысла, в силу своей извест- ной дотошности, режиссер подробно изучил весь комплекс существующих литературоведческих источников, касающихся его будущего главного героя). Как не заинтересовал, к примеру, и такой «выигрышный» персонаж, как чиновник Семён Мармеладов, со сценического исполнения «рассказа» которого артистом Василием Андреевым Бурлаком – то есть, нынешним языком выражаясь, моноспектакля – некогда началась славная, без малого 150-летняя театральная био- графия «Преступления…». Наталья Степановна Скороход, лучший наш Ан круг таки замкнулся, как было отмечено во первых строках, но совершенно иным образом. Для этого, как выяснилось, постановке, рож- денной в Сибири, на острожном фундаменте, нужно было доехать до Петербурга и предстать перед зрителями и гостями Северной столицы не где-нибудь, а в тамошнем ТЮЗе, стоящем на Пионерской площади, то бишь бывшем Семёновском плацу, где 22 декабря 1849 года состоялась вошедшая во все анналы инсценировка казни над членами кружка Петрашевского. Та самая, что послужила прологом к каторжному пути и последующему появлению великого писателя Достоевского. Здесь стоит заметить, что незадолго до своего фестивального вояжа на невские брега спектакль побывал на гастролях в Москве, отметив- шись, таким образом, за год с небольшим во всех трех главных достоевских городах (остался еще, правда, Баден-Баден, но с ним придется несколько повременить). Не имел возможности лицезреть, как он вписался в апреле в пространство Театра им. Рубена Симонова, хотя, по-хорошему, его нужно было играть не у побратимов-вахтанговцев в арбатских переулках, но в Театре Армии, что расположен по сосед- ству с правым флигелем бывшей Мариинской больницы для бедных, где некогда появился на свет будущий гений (там, кстати, и соответствующие подполья в избытке имеются). Однако свидетельствую, что в кубатуру пространства брянцевского ТЮЗа омская конструкция вписалась, кажется, идеально. И дело тут было не только в умельцах из постановочной части, сумевших, кроме всего прочего, без ущерба для художественной целостности едва ли не втрое – против стационарной модели – расширить число вмещающейся на показ публики. Просто сценография, придуманная Булатом Ибрагимовым, где артисты вынуждены ютиться в узком проходе между двумя рядами двухъярусных нар на расстоянии меньшем, нежели вытянутая рука зрителей, она не только про казематы во глубине сибирских руд, она – не в меньшей степени – и про знаменитые петербургские углы, все эти каморки и коридорчики, про походившую «более на шкаф» клетушку Раскольникова, про неевклидову геометрию капернаумовских обиталищ. …И тут стало понятно, во-первых, насколько тотально и жадно способно впитывать в себя, следом за каторжно-подземной, атмосферу, видимо, любого окружающего его пространства творение Цхвиравы/Ибрагимова, а во-вторых, насколько же глубоко оно, оказывается, пронизано «знакомым до слез, до прожилок» духом того неповторимого места, что в свое время вдохновило автора на создание первоисточника нынешнего спектакля. Сыграло, надо полагать, свою роль и то обстоятельство, что режиссеру город и, в частности, район его, по сию пору называемый петербуржцами «Семенцами», знаком отнюдь не по- наслышке. Он работал – и не однажды – в этом ТЮЗе, по одну руку от которого лежит улица 1-я Рота (Измайловского полка), где коротал дни арестант по фамилии Свидригайлов, а по другую – Разъезжая улица, по которой, как известно, по сию пору «бродит Достоевский» (о чем устами Маршака сообщала драматург Наталья Скороход в выдающемся спектакле «Человек рассеянный», поставленном Анатолием Праудиным в далекую свердловскую еще пору, в театре возглавляемом тогда Георгием Цхвиравой, – и с тем выдающимся спектаклем у его теперешнего «Свидригайлова» есть, мне кажется, неявные, но сущностные связи и переклички). Все здесь словно бы соткано из особой субстанции туманного, влажного питерского воздуха, из которого внезапно вырастают белые ночи и бедные люди, прихотливо вплетаясь друг в друга, из которого буквально сами собой сквозят пушкинские строки, рифмуясь со строчками Блока и Мандельштама, и откуда, каким-то фантастическим, ни дать ни взять, манером, материализуется прямо перед нами Он – Аркадий Иванович собственной персоной. Шулер и джентльмен: как денди лондонский одет и с адресами, по которым он собирается найти мертвецов голоса (впрочем, не только их одних). Об этой роли Александра Гончарука не зазорно было бы написать исследование, раза эдак в три превышающее настоящий текст, в размерах которого редакция «Писем из театра» меня существенным образом ограничила. (Впрочем, сам виноват – все никак не мог закрыть гештальт – по причине того, что не понимал, с какой стороны подступиться к далеко не самому обычному сценическому созданию, и теперь вот, по примеру Достоевского, лихорадочно дописываю статью в ночь накануне сдачи номера в типографию. ) Достаточно сказать, что общепризнано самый загадочный образ романа воплощала в обозримом прошлом целая когорта выдающихся мастеров экрана и сцены: начиная с незабвенных Ефима Захаровича и Владимира Семёновича и заканчивая относительно недавними версиями Игоря Гордина (в Москве, в спектакле Камы Гинкаса «По дороге в…», кстати, также выстроенном вокруг фигуры Свидригайлова) и Валерия Дегтяря (в отменном «Преступлении и наказании» Константина Богомолова в санкт-петербургском «Приюте комедианта»). Но Цхвирава и его протагонист не только не убоялись конкуренции и возможных сравнений, а выдержали этот весьма суровый, как говорится, «творческий экзамен» с честью. Будучи внешне, кажется, наименее похож на романного персонажа – дородного, крупного мужчину с густой окладистой бородой, Свидригайлов, предъявленный Омском, по моему ощущению, приблизился к внутреннему постижению героя Достоевского едва ли не плотнее своих выдающихся предшественников. По крайней мере, в полнейшей степени убедительно. Теперь понимаешь: Гончарук, с его великолепной протеевской природой, с его суперспособностью сверхстремительных переключений, с нутряным «охотничьим» даром поиска «доброго в злом» и наоборот, был, видимо «рожден» для этой роли, в которой за артистом невероятно интересно наблюдать в каждую секунду его пребывания на расстоянии, порой меньшем вытянутой руки. Да, безусловно, на него в спектакле мощно работает атмосфера. Которую, впрочем, он сам в значительной степени и создает. И прекрасные партнеры, воочию подтверждающие здесь известный тезис о том, что «нет маленьких ролей». Чудесный Иван Маленьких, встречающий нас у входа в каморку сцены/зала причудливым нелепым Ахиллесом в пожарной каске и задающий необходимый верный тон. Харизматичные и чрезвычайно достоевские, опять же, Соня и Дуня, появляющиеся, дыша духами (разного свойства) и туманами, ненадолго, но крепко за- падающими в память, благодаря соответственно Кристине Лапшиной и Юлии Пошелюжной. И вся компания, обозначенная в программке как «Привидения», появляющаяся уже и впрямь на мгновения – во главе с Марфой Петровной (Любовь Трандина), возможно, какой-то слишком уж земной и осязаемой, но ведь сны – они тоже бывают разнообразны и иногда максимально реалистичны. Напоследок как раз о снах. На петербургском показе я, надеюсь, понял наконец и смысл названия спектакля, и его замысел на омской почве. Свидригайлов, как ему и положено, разумеется, периодически впадает в сон и видит там своих призраков, в число которых входим и мы – зрители Омска, Москвы и Санкт-Петербурга (в будущем, возможно, и Баден-Бадена), странные тени, к которым он иногда апеллирует, пытаясь понять что-то про время («Который теперь час? »). Но сны эти все же не столько его, а чьи-то другие. То ли Родиона Раскольникова, грезящего о том, в кого он, человек с умом, но без таланта, мог бы со временем превратиться, ежели б, преступив, не покаялся. То ли Фёдора Достоевского, которому в омском остроге снится туманный Петербург бедных людей и белых ночей и перспективы его возможного возвращения в этот город не крупным христианским писателем, а мелким бесом А-вым – пускай даже и в качестве той силы, что вечно хочет зла и вечно творит добро, как это получилось в случае Гончарука. То ли Георгия Цхвиравы, во сне которого Петербург сливается с Екатеринбургом, но Человек рассеянный все же никак не может доехать из Свердловска до улицы Бассейной (на ней – не на той Бассейной маршаковских времен, а на нынешней – жил вышеупомянутой Ефим Копелян). То ли, черт побери, это уже наши собственные сны, с которыми, если верить другому гению, мы созданы из единого вещества, которым окружена вся наша маленькая жизнь и благодаря которому мы порой не понимаем, кто мы: Чжуан-цзы ли, бабочка ли?.. Когда-то, на заре туманной юности, я видел спектакль Театра Моссовета «Петербургские сновидения» – инсценировку «Преступления и наказания», широко прославленную и вошедшую во все учебники по истории отечественной сцены второй половины ХХ столетия. Смотрел уже на его излете, надо понимать, далеко не в лучшей форме и помню не очень хорошо (Свидригайлова оттуда, скажем, не помню вовсе). Тем не менее мне отчетливо представляется сейчас, что петербургского, как и сновидческого, равно как и достоевского, там было существенно меньше, нежели в спектакле Омского академического театра драмы «Свидригайлов. Сны».