В «Дяде Ване» сосредоточилась русская душевная жизнь. Мы находим в нем все, из чего мы состоим: наши несбывшиеся надежды, любовные разочарования, крах иллюзий, ужас перед унылым будущим и тоску, страшную гложущую тоску по тому, чего уже никогда не будет. По счастью. Когда режиссер берется за этот текст, это всегда высказывание о жизни. Беспощадность и пафос его послания, мне кажется, очень зависит от возраста режиссера. От того, сколько у него за плечами всего, о чем писал Чехов.
Когда-то в начале двухтысячных, в совершенно иные времена, Георгий Цхвирава уже ставил «Дядю Ваню» в Казанском ТЮЗе, которым руководил. Помню, как смотрела этот спектакль на «Реальном театре». Дядя Ваня (Роман Ярыгин) говорил: «Мне сорок семь лет…» – и говорил это не безнадежно. Самому режиссеру было тогда сорок семь. Позади было много хорошего. Но и впереди –
немало. Что такое сорок семь лет в наши дни? Расцвет жизни! И это как-то неуловимо ощущалось в спектакле. Он был полон театральной иронии, эксцентрики. И было понятно, что режиссер высказывается, не теряя оптимизма, присущего возрасту.
И вот снова «Дядя Ваня» – в Омском театре драмы, которым Георгий Цхвирава руководит уже довольно давно. Спектакль идет на малой сцене, и это уже принципиально меняет оптику. Чеховские герои — вот они, перед нами, крупным планом. Осталось ли что-то от прежнего взгляда на этих людей? Кажется, совсем нет. Есть какие-то легкие упоминания, цитаты. По-прежнему жизнь имения представлена иронично (художники Олег Головко и Булат Ибрагимов). Все здесь имитация и бутафория: куры, еще какая-то живность, плоские фанерные фигурки помещены за сеткой, как будто они могут убежать куда-то. Но никакой «господской» жизни давно уже нет, и привычная бедность видна во всем. В финале появляется на ободранной стене карта Африки, которая мучила Астрова еще в давнем спектакле. Ну и так же малюет доктор свою абстрактную, никому не понятную живопись на крафтовых стенах, увлеченно размахивая кистью. Ирония осталась. То есть не просто осталась, а теперь она пронизывает все четыре действия (в спектакле три антракта). Только раньше она была не такой горькой и безнадежной.
Принципиален выбор артиста на роль «главного героя», Ивана Петровича Войницкого. Олег Теплоухов, на мой взгляд, это идеальное решение. В Теплоухове есть интеллект, язвительный шарм и удивительная способность на мгновение отстраниться, показать всем язык и спрятать его, так что и непонятно, было ли? Когда дядя Ваня впервые появляется на сцене в широченных брюках, в ярко-малиновом длинном галстуке и кургузом пиджачке, узкое тело актера болтается во всем этом нелепом одеянии. Но герой его искренне верит, что он выглядит прекрасно. Это герой Чарли Чаплина или даже Бастера Китона. Его поведение эксцентрично, но абсолютно серьезно от начала и до самого финала. То он появляется ночью в пиджаке и трусах, чтобы сменить измученную Елену у капризничающего Серебрякова, то, прыгая на диван, он раздевается под одеялом, призывая к любви. И так жалко и привычно съеживается в одинокой постели, поняв, что ответа на его призыв не будет. В огромной кепке и широченном пальто в финале он пытается запахнуться, укрыться от позора, как в домике, потому что стыдно, так стыдно. Войницкий жалок, нелеп. И любовь его – клоунская, смешная. Но он тонок, умен и поэтому все понимает про себя. Теплоухов играет трагедию несостоявшейся жизни. Но играет ее трагикомично, не пропуская ничего, ежесекундно существуя в самых разных планах.
Доктор Астров здесь гораздо моложе Войницкого. Его играет недавно пришедший в театр совсем молодой Артём Кукушкин. Астров бродит по сцене угрюмый, в каком-то рыбацком плаще, обвешанный своими папками и саквояжами, в сапогах с привязанной к ноге консервной банкой, которая гремит и брякает. Ее отрезает Вафля, но доктор без этой банки, которую пинает в минуту злости, жить не может. Его раздраженный ум проявляется во всем – в ироническом отношении к Елене, в презрении к профессору, да и про себя он все понимает. И с самого начала ставит диагноз себе и другим. Астров здесь больше наблюдатель, он внимательно изучает эту жизнь, он все время чуть отстранен и по-настоящему общается только с нянькой Мариной (Любовь Трандина). Даже на свое увлечение Еленой Андреевной он как будто смотрит со стороны. Удивляясь себе, хмыкая и наблюдая. В такого Астрова невозможно не влюбиться, он странный, обаятельный и циничный. То есть в нем есть все для того, чтобы в него влюбилась неискушенная Соня и всерьез увлеклась им такая же наивная дурочка Елена Андреевна.
Астровский диагноз по-чеховски точен. Эти герои, конечно же, чудаки. Такими их сделала жизнь в русской деревне. И совершенно неважно, в каком веке эта жизнь протекает. При царском режиме, или при советском, или при нынешнем непонятном строе. Русская провинциальная жизнь, уездная ли, как прежде, или в районном городишке, всегда накладывает неизгладимый отпечаток на людей: странность поведения, то неуверенного, то от робости почти хамского, нелепость одеяний (одеваться же не для кого), причуды вроде астровского увлечения лесами, поисков новой религии или страстного интереса к брошюрам на отвлеченные темы. Здесь Соня (Кристина Лапшина) ходит в спущенных чулках, в бесформенных обутках (по грязи-то как?) и плисовом жакете. Через сцену она пробегает, пригнувшись, на полусогнутых, потому что наверху то пройдет модная Елена Андреевна с мужем по помосту, как по подиуму, то качели с неба спустятся… чтобы не помешать, так сказать, представлению. Галка-маман (Элеонора Кремель) шествует в трикотажных «адидасах» с лампасами и слегка потертой меховой боярской шапке (шик девяностых). В лице остатки породы, а в руках неизменная брошюра. Вафля в филигранном исполнении Ивана Маленьких здесь почти юродивый, которого все жалеют, но который правду чует, как никто больше. О, как точно угаданы все они, эти останки ушедшей цивилизации, остатки деревенской интеллигенции, прибитые уездной жизнью. И когда в финале доктор говорит о том, что «нормальное состояние человека – это быть чудаком», совершенно понятно, что только в таком состоянии и можно скрыться от жизни, защититься от пошлости окружающих.
В спектакле всем обитателям имения очень явно противопоставлены Серебряков и Елена Андреевна. Они из другой, городской жизни. И профессор, сын дьячка, выучившийся на медные деньги и все свои силы потративший на то, чтобы «выбиться» в люди, конечно, оскорблен возвращением к истокам. В исполнении Виталия Семёнова эта брезгливость по отношению ко всем, попытка обозначить границу между «этими людьми» и им особенно заметна. И он еще вполне уверен в себе, в нем есть мужская сила, вплоть до грозовой ночи, когда он сразу обмякнет и ослабеет. А Сергей Волков играет бывшего оригинала, гордого протестанта. Увы, протест весь вышел, а прямая спина и длинные волосы остались. Всегда важно понять, почему же влюбилась Елена в немолодого уже мужчину. Здесь причины – благодаря обоим исполнителям – разные. Но убедительные. У Виталия Семёнова профессор Серебряков – уверенный в себе мужчина, который завоевывает, не спрашивая. А Серебряков Сергея Волкова привлекает странностью, оригинальностью облика и поведения. В таких женщины влюбляются и до сих пор. Тем более что Елена Андреевна в исполнении Юлии Пошелюжной — это необычайно привлекательная, но не очень умная молодая особа, которая вполне могла «повестись» и на известность, и на умные слова, на которые, конечно же, был горазд профессор. Эта пара поначалу дана почти карикатурно. Важно, как по подиуму, они шествуют, возвращаясь с прогулки. И за ними шлейфом, как запах духов, – какая-то другая жизнь, где вдруг звучат песни из репертуара Мэрилин Монро, Фрэнка Синатры, то ли в памяти Войницкого, то ли в воображении Астрова. И Иван Петрович аж на помост валится, задрав ноги, чтобы поглядеть вслед, услышать хоть шелест платья и стук каблучков Елены.
Все в имении, если можно так назвать это убогое пространство, взбудоражены приездом Серебрякова и его жены. И не только распорядок дня полетел к черту (что уж говорить, если в седьмом часу обедать садятся), нет, тут хуже. Жизнь нарушена. Это часто бывает в провинции, когда чей-то приезд заставляет поглядеть на себя и ужаснуться переменам, как это произошло с Астровым. Уже его первый разговор со старой нянькой выдает его душевное смятение. А тихое бессилие Войницкого, увидевшего своего бывшего кумира и рядом очаровательную женщину, беспредельно. Он исходит ядом, а доктор иронией. Надо добавить, что все четыре действия обрамлены звуками там-тамов и бубнов и ночными выходками африканских дикарей. Иногда по сцене проходит шаман, правда, одетый слишком тепло для африканского климата. Как будто жара в этой самой Африке не дает покоя режиссеру все годы –
от давней постановки до нынешней.
Во втором акте режиссер решил всласть поиздеваться над профессором, материализовав его кошмар с искусственной ногой. Ногу несут в темноте дядя Ваня и Астров. Второй акт вообще полон видений и снов. Мимо тоскующего на диване Войницкого под звуки голоса Синатры проходит Елена, потом появляются пьяный Астров и подвывающий от страха Вафля, и начинается жуткая игра в операцию, которую сейчас блестяще сделает пьяный доктор. И видно, что играют они с Войницким в такие игры довольно часто. И вспорол бы он живот бедному Вафле, если бы не явилась со скалкой Соня. Весь второй акт взвинченный, фантасмагоричный, с раскатами грома и африканскими бубнами. Как все нервны… хотя это уже из другой пьесы. Сначала тихо и стыдно плачущий дядя Ваня, потом Соня и Елена, уже слегка опростившаяся, в плисовой кацавейке и толстых носках, хлебнув спирта из мензурки, сидят на диване и плачут каждая о своем. Две русские девочки взахлеб, в голос сладко ревут, как дети, подхватывая друг друга, кривясь, пуская сопли и слезы. А сладкий голос Георгия Виноградова поет «Счастье мое»…
В пространстве, застеленном черной пленкой, Елена в белом платье ждет прихода Астрова, а Соня произносит свой знаменитый монолог: «Я некрасива…». Контраст между ними чудовищный. Кристина Лапшина бесстрашна, она играет такое безмерное отчаяние и такую невероятную, трогательную и нелепую любовь, что просто сердце сжимается от жалости, но и от горькой и вроде неуместной здесь иронии. Потому что… ну хоть причешись, чулки подтяни. Но нет. Эта любовь абсолютна, Соня не ждет счастья и знает, что его не будет, чего уж тут себя приукрашивать, если…
Астров, перемазанный, как маляр, и вдохновенный, здесь не картами оперирует, он художник, смело бросающий яркие пятна по стенам и только что не попадающий в зрителя. Он и Елену перемажет, и его заляпанные краской руки отпечатаются на ее белом платье, кажется, навсегда. И не вовремя зашедший с букетом Войницкий видит не столько поцелуй, сколько эти пятна, которые гораздо выразительнее. Его монолог после предложения профессора о продаже имения – это выступление печального клоуна. Дядя Ваня и одет, как клоун, но здесь он – трагический герой. Он беспощаден к себе: «Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни… из меня вышел бы…». И становится понятно, что ничего бы не вышло. Не потому, что не умен или не талантлив. А потому, что не в таланте или уме дело – в чем-то другом, чего нет ни в дяде Ване, ни в Соне. Его выстрелы звучат, пробивая крафтовую стену, и сам он пролезает оттуда, но стена все-таки бумажная, ненастоящая…
И опять на сцену врываются африканские дикари и все рушат. Так что в четвертом акте царит полное опустошение. Оно и на сцене и в душах. Уничтожен своим выступлением Войницкий, лишена надежды Соня, и Астров понимает, что тоже потерпел поражение. И трагическое прозрение дяди Вани: «Пропала жизнь!», конечно, обо всех. Жизнь после этого вряд ли возможна. После монолога Сони звучит романс Сергея Рахманинова «Мы отдохнем». И голос Козловского, произносящего слова Чехова, звучит так, как будто жизнь их уже угасла и они действительно услышали ангелов. А жизнь пропала…
Октябрь 2019 г.
Когда-то в начале двухтысячных, в совершенно иные времена, Георгий Цхвирава уже ставил «Дядю Ваню» в Казанском ТЮЗе, которым руководил. Помню, как смотрела этот спектакль на «Реальном театре». Дядя Ваня (Роман Ярыгин) говорил: «Мне сорок семь лет…» – и говорил это не безнадежно. Самому режиссеру было тогда сорок семь. Позади было много хорошего. Но и впереди –
немало. Что такое сорок семь лет в наши дни? Расцвет жизни! И это как-то неуловимо ощущалось в спектакле. Он был полон театральной иронии, эксцентрики. И было понятно, что режиссер высказывается, не теряя оптимизма, присущего возрасту.
И вот снова «Дядя Ваня» – в Омском театре драмы, которым Георгий Цхвирава руководит уже довольно давно. Спектакль идет на малой сцене, и это уже принципиально меняет оптику. Чеховские герои — вот они, перед нами, крупным планом. Осталось ли что-то от прежнего взгляда на этих людей? Кажется, совсем нет. Есть какие-то легкие упоминания, цитаты. По-прежнему жизнь имения представлена иронично (художники Олег Головко и Булат Ибрагимов). Все здесь имитация и бутафория: куры, еще какая-то живность, плоские фанерные фигурки помещены за сеткой, как будто они могут убежать куда-то. Но никакой «господской» жизни давно уже нет, и привычная бедность видна во всем. В финале появляется на ободранной стене карта Африки, которая мучила Астрова еще в давнем спектакле. Ну и так же малюет доктор свою абстрактную, никому не понятную живопись на крафтовых стенах, увлеченно размахивая кистью. Ирония осталась. То есть не просто осталась, а теперь она пронизывает все четыре действия (в спектакле три антракта). Только раньше она была не такой горькой и безнадежной.
Принципиален выбор артиста на роль «главного героя», Ивана Петровича Войницкого. Олег Теплоухов, на мой взгляд, это идеальное решение. В Теплоухове есть интеллект, язвительный шарм и удивительная способность на мгновение отстраниться, показать всем язык и спрятать его, так что и непонятно, было ли? Когда дядя Ваня впервые появляется на сцене в широченных брюках, в ярко-малиновом длинном галстуке и кургузом пиджачке, узкое тело актера болтается во всем этом нелепом одеянии. Но герой его искренне верит, что он выглядит прекрасно. Это герой Чарли Чаплина или даже Бастера Китона. Его поведение эксцентрично, но абсолютно серьезно от начала и до самого финала. То он появляется ночью в пиджаке и трусах, чтобы сменить измученную Елену у капризничающего Серебрякова, то, прыгая на диван, он раздевается под одеялом, призывая к любви. И так жалко и привычно съеживается в одинокой постели, поняв, что ответа на его призыв не будет. В огромной кепке и широченном пальто в финале он пытается запахнуться, укрыться от позора, как в домике, потому что стыдно, так стыдно. Войницкий жалок, нелеп. И любовь его – клоунская, смешная. Но он тонок, умен и поэтому все понимает про себя. Теплоухов играет трагедию несостоявшейся жизни. Но играет ее трагикомично, не пропуская ничего, ежесекундно существуя в самых разных планах.
Доктор Астров здесь гораздо моложе Войницкого. Его играет недавно пришедший в театр совсем молодой Артём Кукушкин. Астров бродит по сцене угрюмый, в каком-то рыбацком плаще, обвешанный своими папками и саквояжами, в сапогах с привязанной к ноге консервной банкой, которая гремит и брякает. Ее отрезает Вафля, но доктор без этой банки, которую пинает в минуту злости, жить не может. Его раздраженный ум проявляется во всем – в ироническом отношении к Елене, в презрении к профессору, да и про себя он все понимает. И с самого начала ставит диагноз себе и другим. Астров здесь больше наблюдатель, он внимательно изучает эту жизнь, он все время чуть отстранен и по-настоящему общается только с нянькой Мариной (Любовь Трандина). Даже на свое увлечение Еленой Андреевной он как будто смотрит со стороны. Удивляясь себе, хмыкая и наблюдая. В такого Астрова невозможно не влюбиться, он странный, обаятельный и циничный. То есть в нем есть все для того, чтобы в него влюбилась неискушенная Соня и всерьез увлеклась им такая же наивная дурочка Елена Андреевна.
Астровский диагноз по-чеховски точен. Эти герои, конечно же, чудаки. Такими их сделала жизнь в русской деревне. И совершенно неважно, в каком веке эта жизнь протекает. При царском режиме, или при советском, или при нынешнем непонятном строе. Русская провинциальная жизнь, уездная ли, как прежде, или в районном городишке, всегда накладывает неизгладимый отпечаток на людей: странность поведения, то неуверенного, то от робости почти хамского, нелепость одеяний (одеваться же не для кого), причуды вроде астровского увлечения лесами, поисков новой религии или страстного интереса к брошюрам на отвлеченные темы. Здесь Соня (Кристина Лапшина) ходит в спущенных чулках, в бесформенных обутках (по грязи-то как?) и плисовом жакете. Через сцену она пробегает, пригнувшись, на полусогнутых, потому что наверху то пройдет модная Елена Андреевна с мужем по помосту, как по подиуму, то качели с неба спустятся… чтобы не помешать, так сказать, представлению. Галка-маман (Элеонора Кремель) шествует в трикотажных «адидасах» с лампасами и слегка потертой меховой боярской шапке (шик девяностых). В лице остатки породы, а в руках неизменная брошюра. Вафля в филигранном исполнении Ивана Маленьких здесь почти юродивый, которого все жалеют, но который правду чует, как никто больше. О, как точно угаданы все они, эти останки ушедшей цивилизации, остатки деревенской интеллигенции, прибитые уездной жизнью. И когда в финале доктор говорит о том, что «нормальное состояние человека – это быть чудаком», совершенно понятно, что только в таком состоянии и можно скрыться от жизни, защититься от пошлости окружающих.
В спектакле всем обитателям имения очень явно противопоставлены Серебряков и Елена Андреевна. Они из другой, городской жизни. И профессор, сын дьячка, выучившийся на медные деньги и все свои силы потративший на то, чтобы «выбиться» в люди, конечно, оскорблен возвращением к истокам. В исполнении Виталия Семёнова эта брезгливость по отношению ко всем, попытка обозначить границу между «этими людьми» и им особенно заметна. И он еще вполне уверен в себе, в нем есть мужская сила, вплоть до грозовой ночи, когда он сразу обмякнет и ослабеет. А Сергей Волков играет бывшего оригинала, гордого протестанта. Увы, протест весь вышел, а прямая спина и длинные волосы остались. Всегда важно понять, почему же влюбилась Елена в немолодого уже мужчину. Здесь причины – благодаря обоим исполнителям – разные. Но убедительные. У Виталия Семёнова профессор Серебряков – уверенный в себе мужчина, который завоевывает, не спрашивая. А Серебряков Сергея Волкова привлекает странностью, оригинальностью облика и поведения. В таких женщины влюбляются и до сих пор. Тем более что Елена Андреевна в исполнении Юлии Пошелюжной — это необычайно привлекательная, но не очень умная молодая особа, которая вполне могла «повестись» и на известность, и на умные слова, на которые, конечно же, был горазд профессор. Эта пара поначалу дана почти карикатурно. Важно, как по подиуму, они шествуют, возвращаясь с прогулки. И за ними шлейфом, как запах духов, – какая-то другая жизнь, где вдруг звучат песни из репертуара Мэрилин Монро, Фрэнка Синатры, то ли в памяти Войницкого, то ли в воображении Астрова. И Иван Петрович аж на помост валится, задрав ноги, чтобы поглядеть вслед, услышать хоть шелест платья и стук каблучков Елены.
Все в имении, если можно так назвать это убогое пространство, взбудоражены приездом Серебрякова и его жены. И не только распорядок дня полетел к черту (что уж говорить, если в седьмом часу обедать садятся), нет, тут хуже. Жизнь нарушена. Это часто бывает в провинции, когда чей-то приезд заставляет поглядеть на себя и ужаснуться переменам, как это произошло с Астровым. Уже его первый разговор со старой нянькой выдает его душевное смятение. А тихое бессилие Войницкого, увидевшего своего бывшего кумира и рядом очаровательную женщину, беспредельно. Он исходит ядом, а доктор иронией. Надо добавить, что все четыре действия обрамлены звуками там-тамов и бубнов и ночными выходками африканских дикарей. Иногда по сцене проходит шаман, правда, одетый слишком тепло для африканского климата. Как будто жара в этой самой Африке не дает покоя режиссеру все годы –
от давней постановки до нынешней.
Во втором акте режиссер решил всласть поиздеваться над профессором, материализовав его кошмар с искусственной ногой. Ногу несут в темноте дядя Ваня и Астров. Второй акт вообще полон видений и снов. Мимо тоскующего на диване Войницкого под звуки голоса Синатры проходит Елена, потом появляются пьяный Астров и подвывающий от страха Вафля, и начинается жуткая игра в операцию, которую сейчас блестяще сделает пьяный доктор. И видно, что играют они с Войницким в такие игры довольно часто. И вспорол бы он живот бедному Вафле, если бы не явилась со скалкой Соня. Весь второй акт взвинченный, фантасмагоричный, с раскатами грома и африканскими бубнами. Как все нервны… хотя это уже из другой пьесы. Сначала тихо и стыдно плачущий дядя Ваня, потом Соня и Елена, уже слегка опростившаяся, в плисовой кацавейке и толстых носках, хлебнув спирта из мензурки, сидят на диване и плачут каждая о своем. Две русские девочки взахлеб, в голос сладко ревут, как дети, подхватывая друг друга, кривясь, пуская сопли и слезы. А сладкий голос Георгия Виноградова поет «Счастье мое»…
В пространстве, застеленном черной пленкой, Елена в белом платье ждет прихода Астрова, а Соня произносит свой знаменитый монолог: «Я некрасива…». Контраст между ними чудовищный. Кристина Лапшина бесстрашна, она играет такое безмерное отчаяние и такую невероятную, трогательную и нелепую любовь, что просто сердце сжимается от жалости, но и от горькой и вроде неуместной здесь иронии. Потому что… ну хоть причешись, чулки подтяни. Но нет. Эта любовь абсолютна, Соня не ждет счастья и знает, что его не будет, чего уж тут себя приукрашивать, если…
Астров, перемазанный, как маляр, и вдохновенный, здесь не картами оперирует, он художник, смело бросающий яркие пятна по стенам и только что не попадающий в зрителя. Он и Елену перемажет, и его заляпанные краской руки отпечатаются на ее белом платье, кажется, навсегда. И не вовремя зашедший с букетом Войницкий видит не столько поцелуй, сколько эти пятна, которые гораздо выразительнее. Его монолог после предложения профессора о продаже имения – это выступление печального клоуна. Дядя Ваня и одет, как клоун, но здесь он – трагический герой. Он беспощаден к себе: «Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни… из меня вышел бы…». И становится понятно, что ничего бы не вышло. Не потому, что не умен или не талантлив. А потому, что не в таланте или уме дело – в чем-то другом, чего нет ни в дяде Ване, ни в Соне. Его выстрелы звучат, пробивая крафтовую стену, и сам он пролезает оттуда, но стена все-таки бумажная, ненастоящая…
И опять на сцену врываются африканские дикари и все рушат. Так что в четвертом акте царит полное опустошение. Оно и на сцене и в душах. Уничтожен своим выступлением Войницкий, лишена надежды Соня, и Астров понимает, что тоже потерпел поражение. И трагическое прозрение дяди Вани: «Пропала жизнь!», конечно, обо всех. Жизнь после этого вряд ли возможна. После монолога Сони звучит романс Сергея Рахманинова «Мы отдохнем». И голос Козловского, произносящего слова Чехова, звучит так, как будто жизнь их уже угасла и они действительно услышали ангелов. А жизнь пропала…
Октябрь 2019 г.
