Не перечислить режиссеров, зачарованных романом Елены Чижовой «Время женщин», — постановок по стране уже не единицы, а десятки. Так и тянет сказать: дай Бог каждому лауреату «Русского Букера» столько внимания со стороны театров, такого изобилия интерпретаций, сколько выпало на долю этой густой и горькой прозы. Примечательно, что произведение с манким феминистским заглавием привлекает, главным образом, режиссеров-мужчин. Алексей Крикливый (главреж Новосибирского академического молодежного театра «Глобус»), выпустивший в этом сезоне «Время женщин» на Камерной сцене имени Татьяны Ожиговой в Омской драме, обнаружил подлинное понимание и того прошедшего послевоенного времени, и мировосприятия настоящих Женщин с большой буквы, на которых и доселе, спустя 69 лет после Победы, мир держится.
Время действия спектакля — зима, и декорация, ограничившая пространство тремя домашними, обжитыми и давно не ремонтированными стенами, того же блеклого, голубовато-серого, сизого цвета, как зимнее питерское небо. Фактура тех стен подобна запыленности бедностью, граничащей с нищетой, которую опоэтизировало детское сознание младшей из героинь — девочки-художницы. На подоконнике — нарисованные птицы, а по дуге верхнего края оконной рамы тянет сани лошадь, увозя мать девочки в мир иной. Предметная среда аутентична — сценограф Евгений Лемешонок не скупится на подробности, и рассматривание деталей его инсталляции (утлой, забрызганной краской кухонной раковины, кастрюль, «заюзанных» разделочных деревянных досок и пр.), собственно, и занимает зрителей в прологе. Прямой привет из Питера — это фотографическая, увеличенная до колоссальных размеров мужская нога, как бы нога атланта, который поддерживает своды Эрмитажа, седое питерское небо, но в скудном на радости бытии обитательниц коммуналки присутствует фрагментарно. Мифический всесильный и благородный идеальный мужчина — зона их воспоминаний или робких смутных мечтаний. Над ногой — наивное детское граффити: «БОЛШЕ-ВИКИ». Да, женщинам в спектакле решительно не на кого опереться.
Автор сценической версии и постановщик Алексей Крикливый очарован текстом Чижовой настолько, что, кажется, ему жаль было поступиться и единым словом. Особенно это ощутимо в финале спектакля, обретшего замедленный ритм реального течения жизни, тягости умирания. И пролог вершился в жанре литературного театра, где слово работало в интонировании, но впечатляло все же меньше, чем собственно действие. Сюзанна-Софья — выросшая «безотцовщина» — прохаживалась среди своих старых игрушек и декламировала, держала монолог в стиле «медленно и печально». Драйв появился, как только на сцену выпорхнула пичужкой ее мать Антонина — хрупкая, тоненькая до полупрозрачности, с огромными влажными испуганными глазами. Роль Антонины — звездный час прекрасной, чуткой и умной актрисы Ольги Солдатовой, у которой пока крупных работ не было, но и на втором плане, и в эпизодах она четко запоминалась. Вдруг сомкнулась невероятная самоотреченная работоспособность и скромность актрисы с теми же качествами ее героини. Упоительными были сцены встречи и «влюбления» Тони в Григория — его сыграл красивый блондин Николай Сурков, новичок труппы Омской драмы. Думается, о нем еще доведется писать и писать — наделен фактурой героя, изяществом жестикуляций и остроумием. Сцены их коротких отношений, Тониного счастья длятся, пожалуй, не более 3-5 минут, а продолжительность спектакля много больше, чем 3 часа. И все же они запоминаются и волнуют невероятно. «И ведь вина не пили, а я будто пьяная. Голос его слушаю. Не знаю, как и случилось… Видно, затмение на меня нашло…» — вот эту «без вина виноватость», потрясенность, ошеломленность Солдатова сыграла изумительно чисто. А режиссер справедливо спрессовал пружину действия.
«Время женщин» полно, наполнено и переполнено актерскими триумфами. Немую девочку Сюзанночку великолепно сыграла Марина Бабошина, недавно пополнившая труппу Омской драмы, закаленная школой пермского театра «У моста» С. Федотова, она оснащена умением мельчайшим мимическим штрихом правдиво передавать мгновенные, изменчивые состояния души. Для спектакля «Время женщин» оказалась незаменимой способность Бабошиной являть детские реакции, оставаясь мудрой внутри. Она сыграла доверчивость такого же насмерть напуганного существа, как ее мать, — восприняла родовые черты и дополнила их индивидуальными, тем особым способом миросозерцания, который проецирует одаренность.
Младшая из женщин выросла в роскоши в том смысле, что у нее была не одна, и даже не две, а сразу три бабушки. Замечательна символическая мизансцена, когда три бабки — соседки по коммуналке — держат, греют в ладонях свои клубки шерсти (свои души) и кидают путеводные нити Сюзанне, ими окрещенной как Софья. Сама способность воспринять чужого ребенка, как своего, обогреть его и возлюбить восхитительна, а тут, в спектакле, она обрела масштаб глобального понимания женщин, связанных не первородством, а судьбой, страшно тяжелым временем, и сроднившихся, принявших как данность время безмужчинья, адаптировавшись к нему благодаря единению. Меня постоянно при просмотре пронзало осознание: какое страшное время! Тем не менее, рефреном звучала бодрая «Что за прелесть эта песенка» Лядовой, «в ней есть место поцелуям, шуткам и словам! В ней есть простор моим мечтам». Издевка? Нет, просто антитеза.
Без мужчин, конечно, не обошлось. К Антонине «подбивал клинья», сватался «по-хорошему» Николай — актер Олег Теплоухов. И тут уж на ум шла унылая песня Высоцкого: «Одну в кафе позвал, увы, романа нет». Он таки позвал, взял кофе и пирожных, так громко смаковал, шумно чавкал, что… Теплоухов для образа не жалел жирных красок, был мерзок, в футляре своего пальто из ратина не шел ни в какое сравнение с Григорием в свободном трикотаже. И в то же время он рождал ассоциации со стихотворением Николая Рубцова «Товарищу», датированным тем же временем.
«Что с того, что я бываю грубым? Это потому, что жизнь груба»…
К окончанию первого действия, когда маленькая Сюзанна нарезала миллион снежинок для встречи Нового года, и когда всем стало ясно, что ее бесхитростная мать скоро умрет от рака, свершилась сцена, которую только мертвый мог бы смотреть без слез. Я видела некоторых уснувших на этом медленном подробном спектакле, но никого — не прослезившегося на этом моменте. Мать и дочь забрасывали друг друга рукотворными снежинками, мириадами снежинок, и беззаботно смеялись, хотя одна из них точно знала, что уходит навсегда. Вообще моменты знания и предчувствий в спектакле Крикливого явлены выпукло, помечены неназойливо, но становятся существенными, почти вещественными, осязаемыми.
Бабки, коммунальные ведьмы, во «Времени женщин» — вовсе не ведьмы и больше, чем соседки, недаром пространство между ними, меж маленькими комнатками разделяют не стены, а тонюсенькие белые полупрозрачные занавеси простыней. Точно так же, как нет стен, меж ними нет и тайн друг от друга. Евдокию народная артистка РФ Наталья Василиади подает в острохарактерном ключе: строгая, непримиримая, резкая в суждениях и поступках, она держит женское царство в тонусе. Ариадна — Элеонора Кремель — достигает пика, повествуя о своей юности в гимназии, для нее самый существенный акт — это дарение фамильных брильянтов для спасения немой девочки-сиротки.
На самом деле, премьера состоялась в последних числах декабря 2013-го, но спектакль долго не играли в связи с болезнью народной артистки Валерии Прокоп. По сути, показ в рамках IV Международного фестиваля «Академия» стал премьерой, доказавшей очевидное: без Валерии Прокоп в спектакле ничего бы не стояло, не случилось. Ее Гликерия ступает по дому в своих мягких теплых тапочках неслышно как кошечка, говорит негромко, вообще не суетится. Но каждое слово — как бриллиант. Соседки иронично называют ее графинюшкой, поскольку смолоду любила графа. И сегодня, говоря о том, что никто ей не нужен, оговаривается: «Разве что по большой любви». В поведении Гликерии много степенности, которая всех вокруг уравновешивает, и в ней столько житейского знания, не замутненного пропагандой, и столько щедрости — на всех хватит. Прокоп гениально играет фрагмент, когда ее героиня рассуждает о маете отношений, как бы зарекается в них не вступать, а затем на голубом глазу выносит резолюцию: «Ну, разве что по большой любви», и застенчиво поправляет передник. Как раз ее уверенность, что большая любовь, настоящее чувство всегда, в любом возрасте возможно, — очень простая мысль — благодаря убедительному существованию Прокоп просто потрясает. И срывает овации.
Время зимы сковывает всех во втором действии, режиссер дает ему обытовленный ход, который прерывается вставными фантасмагорическими сценами: то в проеме стены откроется яркий свет, и старая женщина, как бы мать всех матерей (Елизавета Романенко) транслирует материнскую мудрость, напутствия, которых нет в романе Чижовой, но они растворены, присутствуют в воздухе повествования. А еще в проеме двери то Григорий, нечаянный возлюбленный, машет рукой, то появляется девочка, «которая в комнатке живет», — персонаж снов Сюзанны. Все эти сценки, на мой взгляд, лишние, отвлекают, морочат, не добавляют объема, вызывают лишь утомление и досаду. Жизнь во второе действие вдохнул народный артист России Валерий Алексеев, сыгравший врача Соломона Захаровича, — в нем есть все, кроме разочарованности и пессимизма. Гонимый ветром и властью еврей, переживший репрессии, он и в старости, в физической немощи хранит достоинство и рассуждает с позиций человечности. С позиций человека, научившегося обходить законы, чтобы спасти жизнь.
Я видела много сценических версий «Времени женщин» — всегда в них присутствует пронзительный мелодраматизм, заложенный текстом, самой историей. Но в омской постановке Алексей Крикливый вычленил иную тему — единения перед бедой, вообще потребности в единении. Мы разные, но у нас схожая судьба, одинаковая генетическая память. Режиссер считает, что благодаря памяти, воссоединению с предыдущими поколениями человек становится полноценным, цельным. Кто бы спорил.
Время действия спектакля — зима, и декорация, ограничившая пространство тремя домашними, обжитыми и давно не ремонтированными стенами, того же блеклого, голубовато-серого, сизого цвета, как зимнее питерское небо. Фактура тех стен подобна запыленности бедностью, граничащей с нищетой, которую опоэтизировало детское сознание младшей из героинь — девочки-художницы. На подоконнике — нарисованные птицы, а по дуге верхнего края оконной рамы тянет сани лошадь, увозя мать девочки в мир иной. Предметная среда аутентична — сценограф Евгений Лемешонок не скупится на подробности, и рассматривание деталей его инсталляции (утлой, забрызганной краской кухонной раковины, кастрюль, «заюзанных» разделочных деревянных досок и пр.), собственно, и занимает зрителей в прологе. Прямой привет из Питера — это фотографическая, увеличенная до колоссальных размеров мужская нога, как бы нога атланта, который поддерживает своды Эрмитажа, седое питерское небо, но в скудном на радости бытии обитательниц коммуналки присутствует фрагментарно. Мифический всесильный и благородный идеальный мужчина — зона их воспоминаний или робких смутных мечтаний. Над ногой — наивное детское граффити: «БОЛШЕ-ВИКИ». Да, женщинам в спектакле решительно не на кого опереться.
Автор сценической версии и постановщик Алексей Крикливый очарован текстом Чижовой настолько, что, кажется, ему жаль было поступиться и единым словом. Особенно это ощутимо в финале спектакля, обретшего замедленный ритм реального течения жизни, тягости умирания. И пролог вершился в жанре литературного театра, где слово работало в интонировании, но впечатляло все же меньше, чем собственно действие. Сюзанна-Софья — выросшая «безотцовщина» — прохаживалась среди своих старых игрушек и декламировала, держала монолог в стиле «медленно и печально». Драйв появился, как только на сцену выпорхнула пичужкой ее мать Антонина — хрупкая, тоненькая до полупрозрачности, с огромными влажными испуганными глазами. Роль Антонины — звездный час прекрасной, чуткой и умной актрисы Ольги Солдатовой, у которой пока крупных работ не было, но и на втором плане, и в эпизодах она четко запоминалась. Вдруг сомкнулась невероятная самоотреченная работоспособность и скромность актрисы с теми же качествами ее героини. Упоительными были сцены встречи и «влюбления» Тони в Григория — его сыграл красивый блондин Николай Сурков, новичок труппы Омской драмы. Думается, о нем еще доведется писать и писать — наделен фактурой героя, изяществом жестикуляций и остроумием. Сцены их коротких отношений, Тониного счастья длятся, пожалуй, не более 3-5 минут, а продолжительность спектакля много больше, чем 3 часа. И все же они запоминаются и волнуют невероятно. «И ведь вина не пили, а я будто пьяная. Голос его слушаю. Не знаю, как и случилось… Видно, затмение на меня нашло…» — вот эту «без вина виноватость», потрясенность, ошеломленность Солдатова сыграла изумительно чисто. А режиссер справедливо спрессовал пружину действия.
«Время женщин» полно, наполнено и переполнено актерскими триумфами. Немую девочку Сюзанночку великолепно сыграла Марина Бабошина, недавно пополнившая труппу Омской драмы, закаленная школой пермского театра «У моста» С. Федотова, она оснащена умением мельчайшим мимическим штрихом правдиво передавать мгновенные, изменчивые состояния души. Для спектакля «Время женщин» оказалась незаменимой способность Бабошиной являть детские реакции, оставаясь мудрой внутри. Она сыграла доверчивость такого же насмерть напуганного существа, как ее мать, — восприняла родовые черты и дополнила их индивидуальными, тем особым способом миросозерцания, который проецирует одаренность.
Младшая из женщин выросла в роскоши в том смысле, что у нее была не одна, и даже не две, а сразу три бабушки. Замечательна символическая мизансцена, когда три бабки — соседки по коммуналке — держат, греют в ладонях свои клубки шерсти (свои души) и кидают путеводные нити Сюзанне, ими окрещенной как Софья. Сама способность воспринять чужого ребенка, как своего, обогреть его и возлюбить восхитительна, а тут, в спектакле, она обрела масштаб глобального понимания женщин, связанных не первородством, а судьбой, страшно тяжелым временем, и сроднившихся, принявших как данность время безмужчинья, адаптировавшись к нему благодаря единению. Меня постоянно при просмотре пронзало осознание: какое страшное время! Тем не менее, рефреном звучала бодрая «Что за прелесть эта песенка» Лядовой, «в ней есть место поцелуям, шуткам и словам! В ней есть простор моим мечтам». Издевка? Нет, просто антитеза.
Без мужчин, конечно, не обошлось. К Антонине «подбивал клинья», сватался «по-хорошему» Николай — актер Олег Теплоухов. И тут уж на ум шла унылая песня Высоцкого: «Одну в кафе позвал, увы, романа нет». Он таки позвал, взял кофе и пирожных, так громко смаковал, шумно чавкал, что… Теплоухов для образа не жалел жирных красок, был мерзок, в футляре своего пальто из ратина не шел ни в какое сравнение с Григорием в свободном трикотаже. И в то же время он рождал ассоциации со стихотворением Николая Рубцова «Товарищу», датированным тем же временем.
«Что с того, что я бываю грубым? Это потому, что жизнь груба»…
К окончанию первого действия, когда маленькая Сюзанна нарезала миллион снежинок для встречи Нового года, и когда всем стало ясно, что ее бесхитростная мать скоро умрет от рака, свершилась сцена, которую только мертвый мог бы смотреть без слез. Я видела некоторых уснувших на этом медленном подробном спектакле, но никого — не прослезившегося на этом моменте. Мать и дочь забрасывали друг друга рукотворными снежинками, мириадами снежинок, и беззаботно смеялись, хотя одна из них точно знала, что уходит навсегда. Вообще моменты знания и предчувствий в спектакле Крикливого явлены выпукло, помечены неназойливо, но становятся существенными, почти вещественными, осязаемыми.
Бабки, коммунальные ведьмы, во «Времени женщин» — вовсе не ведьмы и больше, чем соседки, недаром пространство между ними, меж маленькими комнатками разделяют не стены, а тонюсенькие белые полупрозрачные занавеси простыней. Точно так же, как нет стен, меж ними нет и тайн друг от друга. Евдокию народная артистка РФ Наталья Василиади подает в острохарактерном ключе: строгая, непримиримая, резкая в суждениях и поступках, она держит женское царство в тонусе. Ариадна — Элеонора Кремель — достигает пика, повествуя о своей юности в гимназии, для нее самый существенный акт — это дарение фамильных брильянтов для спасения немой девочки-сиротки.
На самом деле, премьера состоялась в последних числах декабря 2013-го, но спектакль долго не играли в связи с болезнью народной артистки Валерии Прокоп. По сути, показ в рамках IV Международного фестиваля «Академия» стал премьерой, доказавшей очевидное: без Валерии Прокоп в спектакле ничего бы не стояло, не случилось. Ее Гликерия ступает по дому в своих мягких теплых тапочках неслышно как кошечка, говорит негромко, вообще не суетится. Но каждое слово — как бриллиант. Соседки иронично называют ее графинюшкой, поскольку смолоду любила графа. И сегодня, говоря о том, что никто ей не нужен, оговаривается: «Разве что по большой любви». В поведении Гликерии много степенности, которая всех вокруг уравновешивает, и в ней столько житейского знания, не замутненного пропагандой, и столько щедрости — на всех хватит. Прокоп гениально играет фрагмент, когда ее героиня рассуждает о маете отношений, как бы зарекается в них не вступать, а затем на голубом глазу выносит резолюцию: «Ну, разве что по большой любви», и застенчиво поправляет передник. Как раз ее уверенность, что большая любовь, настоящее чувство всегда, в любом возрасте возможно, — очень простая мысль — благодаря убедительному существованию Прокоп просто потрясает. И срывает овации.
Время зимы сковывает всех во втором действии, режиссер дает ему обытовленный ход, который прерывается вставными фантасмагорическими сценами: то в проеме стены откроется яркий свет, и старая женщина, как бы мать всех матерей (Елизавета Романенко) транслирует материнскую мудрость, напутствия, которых нет в романе Чижовой, но они растворены, присутствуют в воздухе повествования. А еще в проеме двери то Григорий, нечаянный возлюбленный, машет рукой, то появляется девочка, «которая в комнатке живет», — персонаж снов Сюзанны. Все эти сценки, на мой взгляд, лишние, отвлекают, морочат, не добавляют объема, вызывают лишь утомление и досаду. Жизнь во второе действие вдохнул народный артист России Валерий Алексеев, сыгравший врача Соломона Захаровича, — в нем есть все, кроме разочарованности и пессимизма. Гонимый ветром и властью еврей, переживший репрессии, он и в старости, в физической немощи хранит достоинство и рассуждает с позиций человечности. С позиций человека, научившегося обходить законы, чтобы спасти жизнь.
Я видела много сценических версий «Времени женщин» — всегда в них присутствует пронзительный мелодраматизм, заложенный текстом, самой историей. Но в омской постановке Алексей Крикливый вычленил иную тему — единения перед бедой, вообще потребности в единении. Мы разные, но у нас схожая судьба, одинаковая генетическая память. Режиссер считает, что благодаря памяти, воссоединению с предыдущими поколениями человек становится полноценным, цельным. Кто бы спорил.
